Сняв отсыревшую кожаную куртку, я прохожу несколько шагов до длинного белого свертка, словно светящегося сквозь туман ярким пятном. Опускаюсь рядом на колени, подсовываю руки, стараясь прихватить удобнее. Горло сводит судорога. Ну все, мальчик, все… Тебе ведь уже точно не больно.

Край холста сползает с лица, открывая его наполовину. Бледная холодная плоть, как и положено мертвецу, только пятен трупных нет. Белесые при жизни ресницы сейчас странно потемнели, щеки осунулись. Я узнаю и не узнаю его. Как могла ткань распахнуться — я же заворачивал плотно, в два слоя, а потом еще подтыкал края… Это точно Ури?

Мысль не просто дурацкая, она дикая, попросту невозможная! Кто еще-то? Я сам вынес мальчика из Колыбели Чумы на руках, донес до убежища, уложил на постель. Он был там все время, пока я искал ткань для савана, чистую одежду, гребень…

Знакомый и незнакомый одновременно, Ури вдруг всем телом потягивается в моих руках, открывает глаза — и узнавание вспыхивает во мне шальным радостным ужасом. Он! Живой! Как же? Я только что чуть не похоронил его живым?! Это заклятие сохранения, оно могло подействовать так? Или чары из Колыбели Чумы… Или… Да какая разница…

Я держу его на коленях, веря и не веря, застыв от ужаса и не в силах сделать то, что должен. Я некромант. А он — мертв. Мертвые не возвращаются. Они приходят умертвием, призраком, стригой и марой, но только не оживают вновь! Проклятие, Грель, это не он! Добей тварь!

— Грель, — говорит он так обычно, так спокойно и слегка удивленно. — Это ты… А я спал, да?

— Да, — отвечаю я, не пытаясь даже улыбнуться, чтоб успокоить его. — Ты спал…

Протянуть руку, положить на тонкую бледную шею, туда, где должна биться сердечная жила — такое простое движение. Я медлю пару ударов сердца, не больше. А потом все-таки тянусь в застывшем, как древесная смола, мгновении, тянусь и тянусь… Кладу пальцы на холодную твердую кожу, сам не зная, что боюсь услышать больше: стук или тишину. Смотрю в светло-голубые, такие живые и грустные глаза…

— Не надо, — говорит он тихо и сочувственно. — Не надо, Грель.

Не надо — что? Первая трещинка, тонкая, еле заметная, прорезает его щеку от нижнего века к уголку губ. Еще одна и еще… Паутинка трещин бежит по мрамору кожи, расширяется, становясь сетью, и вот их уже больше, чем плоти… Ури тает, осыпается мне на руки белой костяной пылью, до последнего мгновения не отрывая взгляда и пытаясь сказать что-то, но губы его, такие же бледные и сухие, становятся пеплом и летят по ветру…

— У-у-у-ури! — кричу я беззвучно, глядя на просыпающийся между пальцев белый сухой пепел и жесткие складки пустого савана.

Серое небо падает на камни и землю таким же пеплом, струится, не давая вздохнуть, забивая нос, рот, глаза… И все, что остается, это чувство облегчения и мучительный стыд. Мне не пришлось решать, что делать, когда на миг я позволил себе поверить, что Ури вернулся. Мне не пришлось делать совсем ничего: ни плохого, ни хорошего — и от этого стыдно до тьмы перед глазами, до боли, скручивающей изнутри…

— Ури, — шепчу я, выныривая из серого безумия в настоящую тьму, привычную и знакомую тьму спальни, пахнущей воском догоревшей свечи, влажной кожей брошенной в углу куртки и вином. — Ури…

Вытягиваюсь на постели, скинув одеяло, жадно глотая воздух, не в силах пошевелиться, чтоб зажечь свет, хоть простой, хоть магический. Темнота обволакивает, она теплая и родная, она льнет, уговаривая, что никогда не предаст, не покинет, не отпустит…

— Ури… — снова шепчу я, отгоняя темноту именем того, кто уже никогда не придет.

Не сядет на край постели, зевая и вытягивая тощие мальчишеские ноги, сложив на коленях такие же худые мосластые руки. Не скажет укоризненно: «А я говорил, что простудишься, помнишь? Ладно, полежи, я сейчас заварю чего-нибудь…» И первым делом зажжет две или три свечи…

Я лежу тихо, вдыхая и выдыхая тьму, не отвечая ей, но и не сопротивляясь. Пусть шепчет, лишь бы не почуяла моего страха. Лишь бы не поняла, как я слаб и беззащитен сейчас, как хочется принять ее ласковую опеку, расслабиться и отдаться ей, такой могущественной и нежной. Один шаг навстречу — и я больше никогда не буду одинок. Не будет усталости, страха, боли, необходимости что-то делать и решать…

— Нет, — говорю, с трудом выталкивая голос через пересохшее горло. — Я не твой. Не для того… было все это. Твое время не пришло.

И тьма разочарованно отступает, слегка обиженная, но все понимающая. Конечно, она подождет. И будет рядом. Когда-нибудь я передумаю. Когда-нибудь мне захочется ее любви и заботы, такой безраздельной, преданной, вечной…

— Когда-нибудь, — устало соглашаюсь я, только с третьего щелчка запуская светлячок. — Не сегодня.

В убежище невыносимо тихо, как может быть тихо только глубоко под землей. Ни одного живого существа, кроме меня, здесь нет. Привычно напоминаю себе, что это и есть безопасность. Вот только сны…

— Все было не так, — говорю я вслух неизвестно кому. — Совсем не так!

И это правда. Сон возвращается почти каждую ночь, разнится только место, где копаю могилу. Иногда это площадка перед входом в убежище, иногда — вот эта спальня, где нужно долбить каменный пол. Я хоронил его в Колыбели Чумы, во дворе своего родного замка и на обочине дороги, где мы встретились. Рыл песок, глину, бил камень и тяжелую, пронизанную корнями землю. И каждый раз тело, завернутое в саван, оставалось мертвым, а я все ждал чего-то, не в силах кинуть первую горсть земли.

— Прости, — опять говорю я вслух, только чтобы услышать хоть что-то. — Прости, мальчик.

В первый день, а может, во второй — время тогда шло очень странно — я думал о том, чтобы вернуть его. Не умертвием! Просто… поговорить. Некромант я, в конце концов, или кто? Но возвращение из-за Врат, пусть даже ненадолго, может разрушить насильно призванную душу и лишить ее посмертия. Убийство души — куда страшнее убийства тела, это единственное, в чем некроманты сходятся с церковью. Я так и не решился позвать назад ни мать, ни отца, не говоря уж о сестрах. Если бы ценой за несколько минут разговора была моя душа — еще ладно, но рисковать ими… Да и что это изменило бы? Мертвых не вернуть.

Но что я тогда делаю с Ури? Что пытаюсь сотворить, сам того не понимая?

Я ведь похоронил его через несколько дней после возвращения из Колыбели Чумы. Вырыл могилу тем самым заступом, отыскав заброшенное деревенское кладбище и проверив его вдоль и поперек. Упокоил несколько могил, показавшихся ненадежнее прочих, и позаботился, чтоб на этом погосте никогда не было умертвий. Думаю, теперь там самое тихое кладбище в Арморике. Я даже поставил на могиле стрелу, потому что Ури так и остался деревенским мальчишкой, истово верующим в добрый и милосердный Свет. Дурачок… Но жалко мне, что ли?

И каждую ночь я хороню его снова и снова… Так кто здесь дурак, Грель? Отпусти его уже, наконец.

И стоит принять решение, как все становится ясным и единственно возможным. Даже странно, что только сейчас…